Закрыть поиск

В Самарской опере поставили «Снегурочку»

Текст: Сергей Баландин

О новой постановке «Снегурочки» как об оперном спектакле писать также трудно, как трудно искусствоведу писать о мультимедийной выставке, где вместо известных шедевров по стенам ползают их видеопроеции. С одной стороны понимаешь, что технологии не стоят на месте, а с другой, трудно быть бесстрастным, когда видишь, что сцена ходит ходуном не ради оригинального авторского замысла, а чтобы не заскучали дети и старики.
 
В одном из интервью музыкальный руководитель театра, Александр Анисимов, сказал, что театр идет «по пути традиционного воплощения всех классических произведений». Видимо, это совершенно не относится к операм Римского-Корсакова. Конечно, не дай бог, в новой постановке нет никаких «современных интерпретаций», а вот засилье техники полностью сбивает столку.
 
Опера начинается, как и положено с Пролога, в котором Весна рассказывает о своей дочери от Деда Мороза, Снегурочке, затем появлется сам Дед Мороз и они с Весной спорят о том, где провести Снегурочке лето, укрыться ли в лесном тереме или пойти к людям. Речитатив и ария Весны, сцена с Дедом Морозом в общей сложности занимают около десяти минут. Десять минут в постановке оперного театра на сцене ничего нет. Даже певцов. На белых стенах и на полу двигаются видеопроекции с лицами, наложенными на зимние и весенние пейзажи. Лица открывают рот, моргают, неизвестно откуда, но явно не со сцены, доносится пение.
 
Как-то главный балетмейстер театра, Кирилл Шморгонер, на вопрос, не заменит ли интернет балета, сказал: «Я думаю, что театр намного интереснее. Живое искусство всегда интереснее того, что на экране». А теперь представьте, вы приходите в театр, а там — экран. Вы не видите людей, их движений, их игры, их красочных костюмов, не видите поразительных декораций, не удивляетесь слаженности действий работников сцены, как хитроумно они умудряются переносить действие из одного места — в другое, вместо всего этого — экран с говорящими головами.
 
Такую «цифровую» находку нельзя судить слишком строго, режиссер-постановщик Михаил Панджавидзе всего лишь хотел показать нам, что Весна и Дед Мороз — духи природы, которым негоже являться в телесной оболочке. Хотя у этих духов есть и вполне материальная дочь, да и разговор Снегурочки с матерью, лицо которой находится где-то под ногами у Снегурочки кажется неудачной находкой.
 
Столь легкий и удобный для постановщиков прием — проекция на сцену пейзажей и видов деревень — лишая происходящее на сцене вещественной конкретности, приводит к неизбежным казусам. Так после первой песни Леля Снегурочка дарит ему цветок, и экраны сзади показывают зеленый лес, а уже в следующей сцене, где Купава рассказывает Снегурочке о своем женихе, и появляется Мизгирь, перед нами избушки, покрытые метровым слоем снега. «Живые» декорации таких скачков во времени бы не допустили.
 
Постановка «Снегурочки» — это экзамен для любого театра. Известно, что пьеса-феерия была заказана А.Н.Островскому для трех театральных трупп: драматической, оперной и балетной. И представление «Снегурочки» должно бы превратиться в необыкновеннейшее зрелище, в котором театр показывает свои возможности в области певческого искусства, хореографии, декораций, возможностей сцены и статистов. В опере должны петь деревья и горящий в огне Масленица, Мизгирь должен блуждать, окруженный призраками Снегурочки, а дочь Деда Мороза должна таять и петь одновременно, в общем, забот постановщикам полон рот.
 
Но Самарский театр все хореографические номера, пляски скоморохов и птиц выбросил, всех духов природы загнал за сцену и, чтобы долго не объяснять, почему у Масленицы мужской голос, его тоже загнал туда же, и горящее чучело так и не оживает. Блуждания и таяния сведены к исчезновению в люке — не самый плохой вариант. А все абсолютно декорации, кроме крашеных тынов, были проекциями.
 
Трудно оценивать характер родителей Снегурочки, Весна получилась добрая и улыбчивая, но она не двигала головой, у нее не было рук, и ее материнский, а по сути — человеческий потенциал, так и не был раскрыт. Снегурочка и Купава — две подруги были в спектакле единственными положительными героями. Приемные родители героини, нищие Бобыль и Бобылиха, хотя в редкие моменты своего появления на сцене создавали привлекательное комическое впечатление (после сожжения Масленицы и во дворце Берендея), но грубые толчки, которые раздает Бобыль Снегурочке перед Мизгирем, и махание на нее руками, делает образ стариков абсолютно отталкивающим и снижает общий пафос оперы. То же касается Мизгиря, который связывает Снегурочку веревкой и таскает по полу. Очень трудно после этого понять героиню, которая, получив способность любить, влюбляется именно в него, своего недавнего обидчика. Она кажется дурой.
 
Не состыковал режиссер и поведение царя Берендея. Второй акт открывается праздничным столом во дворце царя, но гостей в зале нет, а стол нужен, только чтобы царь на него забрался. Стоя на столе и тюкая Бермяту в блюдо, он поет о том, что в людях мало «горячности любовной» и «служенья красоте» — слова совершенно не вяжущиеся с его поведением капризного тирана. В финале вместо самоубийства Мизгиря нам покажут, как Берендей светящимся жезлом загнал несчастного жениха Снегурочки под землю. Трактовка Берендея как «пародии» на царя и как языческого шамана встречается в музыковедческой литературе, но самарский эксперимент показал, что такой образ совершенно не соотносится с текстом, который он поет, с текстом, который нельзя понимать иронически, ведь он объясняет, ради чего готова была погибнуть Снегурочка.
 
Особым ноу-хау стал образ Леля, любимого певца Снегурочки. На сцене театра он стал божеством огня, впрочем, совсем не страшным. Оранжевым костюмом с шароварами и с подобием распушеной львиной гривы на голове режиссер решил сразу две почти неразрешимые задачи: связал образ Леля с горячим солнцем, что входило в планы и Римского-Корсакова, и Островского, и убирает ненужные в спектакле категории «12+» размышления о женщине в мужском костюме пастуха. требующей у Снегурочки поцелуя.
 
Смазливого пастуха-бабника из-за его высокого голоса всегда пели женщины, и, как выразилась исполнительница роли Леля, Юлия Маркова, «зрителя отвлекает мысль об этом во время просмотра спектакля». Все-таки классическая опера — это серьезная проверка театра и зрителей на вменяемость. Теперь вместо пастуха — оранжевое чучело-мяучело, детский бесполый аниматор, которого Берендей по привычке зовет «певцом любви». Но костюм кота обязывает, и Лель ведет себя как злой домашний питомец: бросает цветок, подаренный Снегурочкой, раньше, чем появляются другие девушки. То есть делает это не ради них, а назло Снегурке. И, конечно, он, лишенный, пусть, театральной, но все же красоты, ассоциирующийся исключительно с костром (через него в финале прыгают берендеи) не вызывает никакого сочувствия, а воспринимается, как хитрая лиса, сожравшая бедную Снегурку.
 
Финал видоизменен в угоду тем, кто не читал Островского, а только детскую сказку: Снегурочка не просто тает от любви, дети бы этого не поняли, она бежит к Мизгирю, но попадается в лапы Леля-костра (он же божество любви). Далее следует красивая сцена в объятиях Леля: знаменитое таяние Снегурочки, трогательнейшее: «Но что со мной? Блаженство или смерть?», омрачаемая в финале только странным убийством отчаявшегося Мизгиря от рук царя Берендея.
 
Несмотря на отдельные прекрасные номера и удачное кое-где использование декораций, опера не стала феерией, а была только блужданием героев по пустой комнате с движущимися полами (создавалось впечталение, что даже царь Берендей живет на улице).
 
Сама попытка переадресовать взрослую оперу с любовными треугольниками, детской аудитории кажется неудачной. В народных сказках, понятным младшим школьникам, нет любви, в них жены мужьям достаются. А «Снегурочка» Островского и Римского-Корсакова — о половом созревании, о страсти, о готовности отдаться и погибнуть. Не даром Лель в либретто поет Снегурочке: «Учись любить и знай, что Лелю не детская любовь нужна». Впрочем, эти слова из оперы тоже выкинули.
Написать нам